ЛИБЕРАЛИЗМ: И.С.ТУРГЕНЕВ

Теперь необходимо поговорить о русском либерализме. Позвольте мне напомнить о специфическом значении этого термина в XIX в., в особенности в Европе. Его использовали, чтобы отделить умеренных конституционалистов и подобные движения от движений революционных и социалистических.

Говорить о русском либерализме довольно трудно. В тот период, который мы обсуждали, то есть 1860–1870-е гг., на русском горизонте он не имел ясных очертаний. Он не был сильным движением, не имел опоры в массах, но не будем забывать о том, что и революционное движение не имело тогда опоры в массах. Однако для радикального революционного движения, особенно в его конспиративной форме (а такое движение в России и существовало), опора на широкие массы менее необходима, чем для умеренного конституционного движения. В этом есть некий парадокс, но я убежден, что это правильный парадокс. В первоначальном значении парадокс — это истина, которая на первый взгляд не похожа на истину. Так и обстоит дело в отношении этой проблемы.

Кто-то остроумно сказал: чтобы совершить государственный переворот, нужно гораздо меньше пуль, чем избирательных бюллетеней для проведения мирных реформ. И это правда: опора на широкие массы больше необходима для умеренного движения, чем для революционного, в особенности, повторяю, конспиративного характера.

Поэтому мне кажется, что относительная сила социализма в России и, соответственно, слабость умеренного конституционализма в каком-то смысле является оптическим обманом, потому что революция гораздо эффективнее, чем конституционализм. Я полагаю, что крайности всегда более действенны, чем средний путь. Нечто подобное происходило и в области идей. Я хотел бы повторить, что Бердяев, например, говорил о «бесцветности» прозападного русского либерализма[1]. И действительно, по сравнению с другими течениями, оно было если не бесцветным, то менее ярким. Консервативные славянофилы, с одной стороны, революционеры-народники, с другой, даже некоторые крайние реакционеры настаивали на своеобразии и исключительности России, на ее отличиях от западного мира, ее особой миссии и т.д. Другими словами, их можно считать выразителями «нативизма» в русской интеллектуальной истории. Естественно, что поэтому они казались более оригинальными, чем либералы-западники.

С другой стороны, либералы, исходя из своих предпосылок, подчеркивали сущностное сходство русской исторической судьбы с судьбами Запада. Поэтому они сами провоцировали нападки противников, в глазах которых были просто подражателями Запада, игнорирующими уникальность и оригинальность национальной индивидуальности России. Другими словами, на них стояло клеймо чужаков. Более того, я уверен, что по самой природе кредо либерализма, не только российского, но любого, не так эффектно, как кредо консерватизма или кредо революционеров. Это интеллектуальный средний путь, стремление к синтезу между крайними противоположностями. А такой синтез часто кажется нежелательным компромиссом. Это подводит меня к мысли, которая возникла относительно недавно: насколько по-разному слово «компромисс» звучит для русского и для англосаксонского уха. В России, даже в мое время, не считалось большой похвалой, если про общественного лидера говорили [пропуск в тексте]. Если же говорили: «Он никогда не пойдет на компромисс», — это считалось очень высокой похвалой. В то время как на Западе неспособность к компромиссу считается существенным недостатком для функционирования демократического общества. Без компромисса нет демократии. Тот, кто знает, как достичь компромисса, достоин похвалы. В России же это, скорее, порок. Я думаю, это наследие рассматриваемого периода, потому что для тогдашних радикалов слово «либерал» было позорным, как и слово «компромисс». Очень смеялись над таким качеством, как [пропуск в тексте], которое означало умеренность и нечто похожее на точность и пунктуальность. В конце концов, что плохого в умеренности и пунктуальности? Но это была смешная характеристика для «слабых в коленках» либералов, которые всегда стремились к умеренности и точности.

Типичные либеральные добродетели, как терпимость и способность смотреть на вещи с разных сторон, тоже подвергались насмешкам. Говорили: «А, это один из тех, кто всегда говорит: с одной стороны, с другой стороны». Да, в конечном счете, настоящее обсуждение серьезной проблемы требует, чтобы ее рассматривали с одной стороны и с другой стороны. Определенная степень релятивизма и скептицизма (очевидно, что либералы не должны увлекаться широкими обобщениями), апелляция к здравому смыслу и т.п. — все это добродетели, лишенные драматизма и эффектности.

Маловероятно — на самом деле, я должен сказать: невероятно, — что либерализм способен создать всеобъемлющую философию жизни, некий Weltanschauung, мировоззрение, которое легло бы в основу политической деятельности, грандиозную концептуальную схему, что-то подобное марксизму, например монистическую теорию истории. Либералы, именно потому, что они либералы, больше склонны к плюрализму, нежели к монизму, и это опять-таки отличает их и от радикалов, и, по крайней мере, от определенных направлений консерватизма, и, конечно, от некоторых реакционных философов.

Либерализм склонен к дифференциации различных областей человеческой деятельности, что противоречит тоталитарной тенденции обеих крайностей. Либералы склонны отдавать Богу Богово, а кесарю — кесарево[2], что работает в том же направлении.

Однако надо вспомнить и о других обстоятельствах существования либерализма в России. Хронологически русский либерализм начал развиваться как движение, когда период, который можно назвать героическим периодом западного либерализма, уже закончился. Очень часто забывают, что в Европе либерализм тоже становился менее ярким, чем раньше. Отчасти (может быть, по большей части) это происходило по причине того, что основополагающие принципы либеральной доктрины были широко восприняты в большинстве европейских стран, и либералам больше не нужно было за них бороться. Наиболее ярко это проявилось несколько позже, в течение XIX столетия в Англии. Угасание либеральной партии в Англии я отношу на счет того факта, что и консерваторы, и лейбористы приняли все пункты либеральной доктрины — и исчез предмет спора. Это поражение посредством победы. Победа была слишком полной, поэтому либералам почти нечем стало заняться.

В первой половине XIX в. в Европе еще встречались красноречивые, сильные выразители либерального кредо. Джефферсон в Америке, Бенджамен Констан или Токвиль во Франции, Джон Стюарт Милль в Англии. «О свободе» Милля — последний великий документ либеральной философии.

Конечно, можно сказать, что в России ситуация была иной, потому что либерализму только еще предстояло одержать победу. Вся основная работа еще предстояла. Но, уже имея в своем распоряжении европейскую либеральную доктрину, русские либералы не стояли перед необходимостью сформулировать ее в своих собственных терминах. Поэтому они предпочли сосредоточиться на насущных задачах, на конкретных российских проблемах. И конечно, не надо забывать, что возможности выразить это кредо все еще ограничивались цензурой и другими политическими условиями в стране.

История либерального движения в России находится за рамками данного курса. Мы будем говорить лишь об Иване Тургеневе, который жил как раз в этот период и, я думаю, являлся истинным представителем либерализма, а в некотором отношении — типичным русским либералом[3].

Эволюции политических взглядов Тургенева посвящена недавно вышедшая и очень хорошая книга: докторская диссертация, защищенная в Сорбонне, несколько длинноватая, что характерно и для некоторых других диссертаций. Это намного более обстоятельное исследование общественных и политических взглядов Тургенева, чем предыдущие[4]. Ее особое значение в этом, а не в литературном качестве.

Совершенно очевидна тесная связь между западничеством Тургенева и его либерализмом; на это неоднократно указывали[5]. В поздний период своей жизни он создал много произведений автобиографического характера. И в некоторых воспоминаниях, говоря о своей юности и в особенности о 1840-х гг., когда он уехал в Берлин изучать немецкую философию «на месте», Тургенев так описывает себя: «Я бросился вниз головою в "немецкое море", долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконец вынырнул из его волн — я все-таки очутился "западником" и остался им навсегда»[6]. Это точное и в то же время живописное описание раннего немецкого опыта Тургенева.

Очевидно, на него оказали влияние простые ежедневные впечатления жизни в Германии конца 1830-х — 1840-х гг. Возможно, даже более сильное, чем лекции, которые он посещал, и занятия немецкой философией. Эти впечатления усилили в нем его либеральные чувства. Надо признать, что в этот ранний период концепция либерализма Тургенева была довольно узкой. По преимуществу, если не исключительно, его занимала свобода личности образованного человека, свобода мысли и выражения. У человека культуры должна быть возможность думать, как ему нравится, читать то, что хочется, свободно обмениваться идеями с другими членами образованного класса и т.д. В этом, для Тургенева, состояло значение слова «свобода». Как он сам тогда говорил, он верил в принципы Французской революции, имея в виду, конечно, 1789 г., а не якобинский период, в сочетании с гетевским идеалом рафинированной личной культуры. И автор упомянутой диссертации, я думаю, совершенно прав, когда говорит, что если бы Тургеневу пришлось выбирать между Гете и революцией, даже ограниченной 1789 г., он в этом конфликте выбрал бы Гете[7].

Тот образ жизни, который Тургенев хотел вести, был возможен даже в Пруссии Фридриха Вильгельма IV. Позже он нашел, что это еще более возможно и надежно в юго-западных германских княжествах, которые он очень полюбил (это происходило до объединения Германии), а позже в умеренной буржуазной Третьей республике во Франции. Он очень любил и Англию, в которой бывал несколько раз, и там тоже имел возможность вести свободную и культурную жизнь, как он ее понимал. В России при Николае I, напротив, такая жизнь была невозможна, и, я думаю, в тот ранний период это и послужило главной причиной для несогласия Тургенева с существующим в России режимом. Однако он отказался последовать совету Бакунина и стать политическим эмигрантом. Они жили в Германии в одно и то же время, оба как студенты-философы, и были очень дружны. В течение некоторого времени Бакунин имел над Тургеневым власть, по крайней мере психологическую, будучи более динамичным, более сильным и, если хотите, более мужественным человеком. Но когда Бакунин решил окунуться в революционную политическую деятельность и стал политическим эмигрантом, Тургенев отказался последовать его примеру. Это 1842 г., время его идеологического разрыва с Бакуниным.

Впоследствии, по возвращении в Россию, он подпал под сильное влияние Белинского. Это, а также общий рост общественного сознания русских интеллектуалов во второй половине 1840-х и в 1850-х гг. изменило узкую концепцию либеральной программы Тургенева. Его очень сильно стала занимать проблема крепостного права. Однако обращение к этой проблеме вызвано опять-таки прежде всего гуманитарными мотивами. Он рассматривал рабство как нравственное зло, несовместимое с человеческим достоинством. Другими словами, большее значение он придавал правам человеческой личности, нежели социальной справедливости. Я думаю, это очень типично для отношения Тургенева к проблеме крепостничества в конце 1840-х и в течение 1850-х гг.

В то же время — и это, я думаю, тоже довольно характерно для Тургенева и его либерализма — при обсуждении крестьянского вопроса он демонстрировал некий рационализм. В отличие от славянофилов, а позже и в отличие от Герцена, у него не было никаких иллюзий относительно замечательных качеств и возможностей русской сельской общины. В короткой записке по крестьянскому вопросу, написанной в 1842 г., сразу по возвращении в Россию, Тургенев, полемизируя со славянофилами, в частности, говорит: мир (русский термин, обозначающий сельскую общину) сводит к нулю права личности, а за них он боролся и будет бороться до конца[8]. Единственно из-за того, что «мир», в понимании Тургенева, подавляет личность крестьянина, он выступал против «мира».

В 1848 г. он снова жил на Западе, во Франции, и революция произвела на него очень сильное впечатление. В одном отношении оно напоминало то, что испытал Герцен, в другом оказалось совсем иным. Прежде всего, различие состояло в следующем. Герцен был разочарован тем, что не победила социальная революция, так как в 1848 г. революция продвинулась недостаточно далеко. Тургенев же был разочарован тем, что была доказана невозможность либеральной революции — ведь революция, начавшаяся как либеральная, вылилась в социальный конфликт революционного характера, чему Тургенев не сочувствовал. В период, последовавший за 1848 г., мы находим Тургенева в жесткой оппозиции и к революционным рабочим, которые, по его мнению, презирают культуру, видя в ней буржуазную роскошь, и к авторитарной реакции, в особенности к Луи Наполеону III во Франции, которая также попирает права и свободы личности. В обоих случаях по одной и той же причине движение неприемлемо для Тургенева: оно разрушает и оскорбляет права личности. Суть его либеральной доктрины оставалась прежней.

Весьма значимо и другое различие в реакции на 1848 г. у Герцена и Тургенева. Тургенев нисколько не разделял ни вынесенного Герценом приговора всему западному миру как безнадежно консервативному и потому неспособному достичь необходимого возрождения человечества, ни революционных надежд Герцена, связанных с Россией. Несмотря на свое разочарование, Тургенев оставался убежденным западником, для которого Европа означала цивилизацию, в то время как Россия того времени продолжала ему казаться сфинксом. В письме к мадам Виардо, написанном в 1850 г. по-французски, он так описал Россию: «...эта огромная и мрачная фигура, неподвижная и туманная, как сфинкс Эдипа»[9]. Неизвестно, что произойдет, — это загадка, которая до сих пор не сформулирована и от которой можно ждать как хорошего, так и плохого. Но в любом случае выигрыш — за европейской цивилизацией, потому что мы знаем, что это такое, в то время как дух России еще неясен и неизвестен.

В период реформ, то есть и во время царствования Александра II, и даже за некоторое время до этого, Тургенев снова оказался в России. Поначалу в нем возродился оптимизм, на некоторое время угасший под влиянием событий 1848 г. Он попытался принять некоторое участие в интеллектуальном и социальном сдвиге, который происходил в России в то время. Но действовал он довольно своеобразно. Есть свидетельство, что с конца 1850-х и в начале 1860-х гг. он серьезно размышлял над двумя проектами, обсуждая их с другими людьми, хотя ни один из них не осуществился. Один проект — организовать экономический журнал, который убедил бы провинциальное дворянство в необходимости освобождения крестьян[10]. Дело в том, что в это время правительство уже подало сигнал к обсуждению освобождения крестьян, и для этого в разных частях страны сформировали так называемые губернские комитеты. Тургенева пугали невежество и низкий культурный уровень, которые демонстрировали многие помещики, он видел в них большую опасность для успешного проведения реформы. Экономический журнал, в котором он хотел принять самое активное участие и в который пригласил бы также других компетентных людей, должен был играть важную роль в просвещении дворян ради их собственных интересов.

Почти одновременно он разрабатывал другой проект, касающийся организации просветительского общества для образования крестьян[11]. Так что, как видите, в обоих случаях он действовал во имя разума. Невежество и недостаток культуры Тургенев рассматривал как главную беду России. Это, конечно, далеко от тех планов, которые вынашивали такие радикалы, как, скажем, Чернышевский и даже Герцен, — более определенные в политическом смысле и более радикальные, чем умеренная схема Тургенева.

Несмотря на зарождающиеся различия, Тургенев в период с конца 1850-х и до 1862 г. создал временный союз между двумя группами, которые примерно можно обозначить так: Герцен, с одной стороны, и молодые радикалы, группировавшиеся вокруг журнала «Современник», с другой. Союз с Герценом имел форму тайного участия Тургенева в журнале «Колокол». Тайного потому, что Тургенев не являлся политическим эмигрантом и не мог участвовать в деятельности журнала открыто. На самом деле он практически не писал в «Колокол», а выступал неким тайным иностранным корреспондентом Герцена. Живя в России, имея всевозможные связи в литературных и аристократических кругах, а также в правительстве, он мог добывать интересную информацию и сообщать ее Герцену, который использовал эти материалы в своих статьях, жаля правительство, нападая на реакционеров и т.д.[12]

Молодые радикалы, группировавшиеся вокруг «Современника», конечно, походили на Чернышевского и Добролюбова, и некоторое время Тургенев регулярно писал в журнал и вообще пытался сохранять с ними добрые отношения. Это продолжалось недолго: объединенный фронт по поводу освобождения крестьян существовал очень короткое время, а затем расхождения во мнениях стали такими значительными, что в 1862 г. союз распался.

Тургенев сильно разочаровался в правительстве, но, несмотря на это, оставался лояльным по отношению к нему. Он не хотел порывать отношения и начинать открытую критику, так как глубоко разуверился в том, что в России возможна конструктивная революция, и так же глубоко боялся революции разрушительной.

Тургенев обвинял молодых радикалов в том, что своими глупыми действиями они провоцируют и усиливают реакцию в стране. В целом он считал, что революционное движение, развивавшееся в России в 1860-х гг., приносит больше вреда, чем пользы, и ведет к нежелательным последствиям. Он одинаково жестко был настроен и против реакции правительства, и против революционеров, которые несли почти такую же ответственность за ту тяжелую ситуацию, которая казалась ему порочным кругом: сильная реакция усиливает революционное движение, растущее революционное движение усиливает реакцию.

Именно тогда, то есть после 1862 г., Тургенев, по крайней мере временно, прекратил отношения с Герценом. Отчасти это личный разрыв, но отчасти — и это более значимо — отношения прекратились из-за фундаментального несогласия по поводу политической тактики. Новый сдвиг Герцена в сторону радикализма был неприемлем для Тургенева. Герцен в те годы, разочаровавшись в освобождении крестьян и курсе реформ Александра II, в некоторой степени вернулся к своему раннему максимализму и снова начал исповедовать революцию. А Тургенев, в отличие от Герцена, не верил, что идея революции живет в русском народе[13]. Конечно, можно сказать, что Тургенев, говоря о революционной идее, имеет в виду не то, что Герцен. Для Тургенева истинно революционной была французская идея 1789 г., то есть не якобинский период Французской революции, а ее первоначальный, более умеренный период. Другими словами, идея Декларации прав человека и гражданина.

Эта идея, заявлял он, живет только среди меньшинства, представленного в России образованным классом. Тургеневу было достаточно того факта, что меньшинство, представленное в России образованным классом, культурной элитой страны, воспитано в духе идеи 1789 г., и это гарантирует указанной идее окончательную победу, пусть даже не сразу. Раньше или позже эта идея победит, если только образованное меньшинство не погибнет, добавляет он[14]. И он ясно чувствует, что деятельность революционной молодежи и заграничная пропаганда Герцена равносильны угрозе саморазрушения части той культурной элиты, которая воплощала истинную революционную идею в России[15].

В 1860-х гг. программа Тургенева была следующей. Он предлагал не рево-люционные действия, а давление на правительство со стороны просвещенного общественного мнения. Он рассматривал такое давление как некую лояльную правительству оппозицию. Оппозиция, к примеру, должна признать, что освобождение крестьян — положительное дело огромной важности. Но в то же время правительству надо указать на то, что дело освобождения необходимо довести до конца, делая некоторые добавления и усовершенствования, для того, как он выражался, чтобы привести все государственные учреждения в России к гармонии с теми радикальными переменами, которые произошли в связи с этой реформой[16]. Это, конечно, означало полное реформирование всей администрации, судебной власти, финансов и т.д. Правительство должно закончить дело, начатое им самим, и в этом его поддержит общественное мнение.

В течение второй половины 1860-х гг. и в начале 1870-х между Тургеневым и Герценом происходила интересная полемика, обмен взглядами, споры.

После личной ссоры они восстановили взаимоотношения, но в том, что касалось их взглядов, несогласие оставалось. Из их переписки, которая сохранилась и опубликована, видно, что Тургенев, в противовес Герцену, выступает за свою либеральную, умеренную политику среднего пути[17]. Однажды они уже спорили по вопросу общины, в которой Герцен видел зародыш последующего социалистического развития в России, тогда как Тургенев не видел никакой перспективы в будущем. И Тургенев упрекает Герцена в том, что тот отравляет русскую молодежь славянофильско-народническими баснями, называя так ту комбинацию идей, которую в то время пытался осуществить Герцен[18].

В 1870-е и в начале 1880-х гг. Тургенев предстает разочарованным человеком, но все еще верит в либерализм. Революционное движение, вместо того чтобы ослабевать, развивалось и становилось все более и более ожесточенным. Этого Тургенев, конечно, не мог принять. С другой стороны, реакция тоже усиливалась, и, вместо того чтобы последовать совету Тургенева продолжать реформы, правительство начало урезать то, что уже было сделано. Положение умеренного либерала в такой ситуации оказывалось крайне несчастливым, но Тургенев крепко держался на своей первоначальной позиции. Его отношение к русским революционерам в то время было в чем-то двойственным. Оно интересно главным образом с точки зрения собственного интеллектуального и эмоционального склада Тургенева. Он не одобрял цели революционеров и методы, которыми они действовали, но его привлекали личности, в особенности их самоотверженность.

Такая двойственность Тургенева проявляется не только в его переписке, не только в воспоминаниях, посвященных его встречам с революционерами[19], но и в некоторых романах. Это, прежде всего, наиболее известный роман «Отцы и дети», в котором Тургенев с сочувствием описывает нигилиста, с идеями которого он сам мог быть не согласен и не соглашался. Это и более поздние, и не столь удачные, романы «Дым» и «Новь»: в них он нападает на непроходимую тупость консерваторов и одновременно на такую же непроходимую тупость и высокомерие радикалов. Вдобавок к этому в романе «Новь» Тургенев рисует картину трагической тщетности радикального движения. Он говорит о нем как о безрассудном предприятии, отличающемся полным отсутствием какого-либо чувства реальности. В то же время он восхищается энтузиазмом революционеров, готовностью пожертвовать своей жизнью, не говоря уже о комфорте, ради идеала. В этих романах чувствуется, сколь привлекательны эти люди для Тургенева[20]. Может быть, один из наиболее выразительных примеров этого содержится в стихотворении в прозе «Девушка и смерть», написанном в последние годы жизни Тургенева[21]. В нем он прославляет русскую девушку, которая решается ради народа присоединиться к террористической организации. То есть она готова даже совершить грех, преступление, принять участие в террористической деятельности, принимая это как жертву, необходимую для спасения народа. Тургенев, безусловно, осуждает терроризм со всей силой, на которую способен, но в то же время образ девушки, которая посвящает себя терроризму из идеалистических соображений, нарисован с очень большим сочувствием.

Возможно, ключ к этому содержится в очень интересной лекции о Гамлете и Дон Кихоте, которую Тургенев прочел в Санкт-Петербурге в 1860 г.[22] В этих литературных героях он видел два фундаментальных человеческих типа. Гамлет — бездействующий мыслитель, человек, воплощающий аналитический принцип, который парализует его волю к действию. Дон Кихот — неразумный деятель, воплощенный принцип энтузиазма, как его понимал Тургенев. Из лекции очень ясно видно, что ему хотелось бы видеть сочетание разума и воли; но когда дело доходит до выбора, его сердце, безусловно, принадлежит Дон Кихоту, даже если умом он на стороне Гамлета. Объяснение, может быть, состоит в том, что сам он больше Гамлет, чем Дон Кихот, если пользоваться его терминами. Но, любя Дон Кихота, он, конечно, не был готов принять его суждения или последовать за ним в такой практической материи, как политика. И этим, я думаю, хорошо завершить разговор о той двойственности, которую Тургенев демонстрирует по отношению к революционерам того времени.

В 1881 г., совсем незадолго до смерти, Тургенев опубликовал во Франции очень интересную статью. Она была напечатана в марте 1881 г. в «La Revue Politique et Litteraire», сразу после убийства революционерами Александра II и восшествия на престол нового императора, Александра III. Статья анонимная. Автор говорит о партии, которую называет партией либеральных конституционалистов и представителем которой себя чувствует. Говорит о той российской ситуации, в которой они находятся, занимая место между ультранационалистами, то есть консервативной партией, и нигилистами, или революционной партией. Но он, тем не менее, думает, что обязанность либеральных конституционалистов, столь же трудная, как их позиция, состоит в том, чтобы обратиться к новому императору и попытаться убедить его в том, что либеральные реформы, не представляя никакой угрозы трону, могут только укрепить положение монархии. Он выражает надежду на то, что либералы могут достичь успеха, если обратятся к Александру III. Среди прочего Тургенев пытается подчеркнуть: в своем желании реформ для России либералы никоим образом не руководствовались простым желанием подражать Западной Европе. Они на самом деле чувствуют, что необходимы глубокие изменения в политической организации России. И как типичный западник, он добавляет: русские принадлежат той же расе, что и все остальные европейские народы. Их образование и цивилизация такие же, как и в западноевропейских странах. Их нужды — такие же, их язык подчиняется, как он полагает, правилам той же грамматики. И он задает уместный вопрос: так почему политическая жизнь русского народа не может быть организована на тех же основах конституционализма, какие разделяют соседние западноевропейские страны?[23]

Это можно считать политическим завещанием Тургенева, потому что он умер вскоре после публикации этой статьи[24].